Написал мне отец недавно:
“Повидаться бы надо, сынок.
А у нас родился очень славный
В мясоед белоногий телок.
А Чубарка объягнилась двойней,
Вот и шёрстка тебе на чулки.
Поживаем, в час молвить, спокойно,
Как и прочие мужики.

А ещё поздравляем с поэтом.
Побасенщик, должно, в отца.
Пропиши, сколько платят за это,
Подённо аль по месяцам?
И если рукомесло не плоше,
Чем, скажем, сапожник аль портной,
То обязательно присылай на лошадь,
Чтоб обсемениться весной.
Да пора бы, ты наш хороший,
Посмотреть на патрет снохи.
А главное — лошадь, лошадь!
Как можно чаще пиши стихи”.

Вам смешно вот, а мне — беда:
Лошадьми за стихи не платят.
Да и много ли могут дать,
Если брюки и те в заплатах.
Но не в этом несчастье, нет, —
В бедноте я не падаю духом, —
А мерещится в каждый след
Мне родная моя гнедуха.
И куда б ни пошёл — везде
Ржёт мне в уши моя куплянка,
И минуты нельзя просидеть —
То в телеге она, то в рыдванке.
И, конечно, стихи — никак.
Я к бумаге, она — за ржанье.
То зачешется вдруг о косяк.
Настоящее наказанье!

А теперь вот, когда написал,
Стало скучно: молчит гнедуха,
Словно всыпал ей мерку овса
Иль поднёс аржаную краюху.
Но в написанном ряде строк
Замечаю всё те же следы я:
Будто рифмы — копыта ног,
А стихи на подбор — гнедые.

1924

* * *

Иду, пьянея от травы,
А сверху, чуть вдали,
На тонких струнах синевы
Играют журавли.

Наверно, было б так в раю
Среди блаженных ив.
И луг врастает в грудь мою,
Всего озеленив.

И я лежу в траве травой,
Чуть слыша, как вдали,
Сливаясь с песней ветровой,
Курлычут журавли,

1926

Всё небо плавится свинцом,
Но будет век цвести
Снег первый вымытым лицом
Ребёнка лет шести.

И свищет ветер без конца,
И пусть ребёнок нем,
Но свежей радостью лица
Как нравится он всем!

Но день, другой — и вот мороз.
Пришёл мороз, смотри:
Ребёнок наш теперь подрос,
Подрос на года три.

Мороз ещё, и грустно нам,
И как тут не тужить:
Кругом, кругом по сторонам,
Как взрослый, снег лежит.

И уж друзья его не те,
Не те друзья, не те.
Седою ведьмою метель
Шипит, как на плите.

Мороз грубей, и кто б ни шёл —
Сгибается в кольцо,
Как будто сотни белых пчёл
Впиваются в лицо.

Да, неприветливы друзья —
Жильцы полярных мест,
И не один узнаю я,
Как снег нам надоест.

И не один, когда в плетни
Махнёт зелёный луг,
Увижу тихий снег в тени,
Глядящий, как испуг.

1926

Я деду этому не верю,
Он слишком зол,
Он слишком рьян.
Нет, он скорей похож на зверя,
Далёких приполярных стран.

Как он ворчит
И чуть не плачет,
Когда идёшь ему навстречь!
Он явно из семьи кошачьей,
Кошачья злость его и речь.

Его пружинистое тело
Перелетит и через сад.
Он весь, как тигр,
Но только белый,
И белые усы торчат.

Вот он стоит на перекрёстке,
К прыжку согнувшийся в кольцо.
Махнёт хвостом —
И ветер жёсткий
Ударит каждому в лицо.

Вот прыгнул вверх
И лапой вора
Скребёт по стёклам этажей,
И в окнах — льдистые узоры,
И там, за окнами, — свежей.

Так день и ночь
Он рыщет всюду
По переулкам и дворам,
И на ветвях свисает грудой
Пушистый иней по утрам.

И от полярного питомца
Бросает город в полутьму,
Косится раненое солнце
И тихо прячется в дыму.

А теплота костров несмелых
На каждой улице — смешна.
Ему страшна, — он знает, белый, —
Одна лишь красная весна.

1926

* * *

В поле голос чей-то
Долог и несносен.
На унылой флейте
Заиграла осень.

Тёмною прохладой
Веет с поднебесья.
Что же тебе надо,
Жалобная песня?

Или жалко лета,
Голубую пору?
Ах, осенней флейтой
Буду сам я скоро?

1927

* * *

Уж время звёзд неполных
И луч туманно-бел,
Уж месяц, как подсолнух,
Поник и облетел.

И в краски не простые:
Рядясь в янтарь и кровь,
Ворота золотые
День открывает вновь.

1931

* * *

Какой весёлый, лёгкий небосвод!
Уносят тучки помыслы и сроки.
Я час, другой смотрю туда и вот
Поймал их тень и спрятал в эти строки.

1931

* * *

И эти сборы к выезду не впрок.
Пусть верен конь, надёжно вздето стремя,
Но я забыл, что колеи дорог
Песком глубоким засыпает время.

1931

* * *

По жаре дневной жестоко,
Друг, о мире не суди.
Видишь, ночь идёт с востока
С жёлтой розой на груди.

Тихо светит миру роза,
Машет ветер, как лоза,
Бесконечно синей грёзой
Зажигая нам глаза.

1932

* * *

По жаре дневной жестоко,
Друг, о мире не суди.
Видишь, ночь идёт с востока
С жёлтой розой на груди.

Тихо светит миру роза,
Машет ветер, как лоза,
Бесконечно синей грёзой
Зажигая нам глаза.

1932

* * *

Всё заносит, всё хоронит
Этот грязный сумрак дней.
Целый месяц ветер гонит
Стадо северных дождей.

Целый месяц. Эко бремя!
Дождь и тучи без конца.
Побирушкой встало время
И гнусавит у крыльца.

1932

* * *

Поезд мчался в широких азийских степях.
Помню мостик аршинный да запах полыни,
И висели вдали сотней серых папах
Облака — пограничным отрядом пустыни.

Рельсы выли, и стража меняла свой фронт,
Налетая к вагонам и слева и справа,
И кружился, качаясь, степной горизонт
Голубым колесом на обугленных травах.

Поезд мчался, как гром, и трубя, и пыля,
И кидаясь в противника клубами дыма,
И свистело кругом, и дрожала земля
От колёс, убегающих вдаль невредимо.

Но сидящим в вагонах всё было как спорт,
Было просто движенье над скучною далью.
Лишь ребёнок — сосед мой — угадывал спор
Меж безводной пустыней и ржущею сталью.

Он был прав:
В диком топоте стад,
Как от смерти, шарахались юрты в полыни
И потом, отбежав без оглядки назад,
Отдыхали под знойные вздохи пустыни.

Травы реже.
Дымились барханы кой-где.
Поезд громко кому-то кричал о свиданье,
И шипели пески, будто в чёрной беде,
Уползая с крыльца станционного зданья.

1932

* * *

Вражду и дружбу обойдя,
Спокойно провожая лето,
Я песню древнюю дождя
Сегодня слушал до рассвета.

С рассветом дождь ушёл в зарю,
И где-то тонко пела просинь,
А в сад мой, полный слёз, — смотрю,
Калитку открывает осень.

* * *

Что это? Шорох прибоя?
Шелест берёзовой чащи?
Глянул в окно — голубое!
Глянул — какое счастье!

Жив я и мудр на свете:
Небо имею и землю,
А заиграет ветер —
До исступленья внемлю.

А как набухнут тучи,
С громом опустят воду, —
Этих мгновений лучше
Нет и не будет сроду.

Где-то далёко сети
Дождь распустил (как снится!).
Это танцуют дети,
Те, что должны родиться.

Часов электрических взмахи
Людьми управляют и тут,
Роняя надежды и страхи
С железных улыбок минут.

Сражённые той же улыбкой,
Как будто с предсмертной тоски,
То грубо, то жалобно-хлипко
За окнами воют гудки.

И машет, качается время
Лицом пожелтевшим луны,
А где-то за стрелками дремлют
Хребты голубой тишины.

А в залах гуденье и шорох
И воздух волнисто-рябой,
Но в жестах, в словах и во взорах
Хранит свою тайну любой.

Пора.
И — зияющий выход,
И в ночь обречённый вагон.
Уселись — стало вдруг тихо,
И тихо качнулся перрон.

И вот, в дребезжаньи и хрусте,
Сквозь мглу, и сугробы, и ширь,
Немного тальянки и грусти,
Пять вёрст от Москвы и — Сибирь.

* * *

Но случилось иное.
Кто-то память отсек,
И уж сердце не ноет
Об ушедшей навек.
Снова частые встречи.
Те же речи — с другой.
Тот же в небе под вечер
Месяц жёлтый — дугой.

* * *

Не унесу я радости земной
И золотых снопов зари вечерней.
Почувствовать оставшихся за мной
Мне не дано по-детски суеверно.

И ничего с собой я не возьму
В закатный час последнего прощанья.
Накинет на глаза покой и тьму
Холодное, высокое молчанье.

Что до земли и дома моего,
Когда померкнет звёздный сад ночами,
О, если бы полдневной синевой
Мне захлебнуться жадными очами,

И расплескаться в дымной синеве,
И разрыдаться ветром в час осенний,
Но только б стать родным земной листве, —
Как прежде, видеть солнечные звенья.

<= На главную