Есть фигуры, чьи биографии не наполнены поражающими воображение поворотами, экзотическими похождениями и готовыми, хоть вставляй в приключенческий роман, изгибами фабулы. Так, Николай Гумилев оказывается превосходной добычей игроков в альтернативную историю (сразу несколько фантастов в девяностые годы попользовались синдиком “Цеха поэтов” как персонажем, приобретшим, впрочем, неотличимый от западного инварианта джеймсбондовский душок), но, к примеру, Иннокентий Анненский вряд ли сможет одарить своею судьбой изготовителей сюжетного чтива, оказываясь скорее лакомым кусочком для томных искателей метафизических символов и трансцендентных знаков (причиной чему – удивительная смерть поэта, могущая показаться неуравновешенному фантазеру смыслообразующей).
          Именно ко второму типу биографий следовало бы отнести биографию нашего героя, парадоксальную в первую очередь тотальным несовпадением мифа, творимого самим автором, и мифа, навязанного нам его современниками.
          Впрочем, можно ли говорить о мифе, когда и само имя поэта известно, пожалуй, лишь филологам и не скажет ничего той “широкой читательской массе”, само существование которой крайне сомнительно? Вот он, наш герой: Сергей Евгеньевич Нельдихен. Полная фамилия его была Нельдихен-Ауслендер, отчего возникало постоянное квипрокво: поэта путали с соратником Михаила Кузмина Сергеем Абрамовичем Ауслендером. С другой стороны, голландско-немецкая по происхождению фамилия приобретала порой в сознании нерадивого читателя неожиданную посконную огласовку: Нельдихин (здесь “народная этимология” заставляет слышать в псевдокорне подобной псевдофамилии какой-то монструозный неологизм “льдиха” – самка льда? русалка, поселившаяся на льдине? – вдобавок снабженный отрицательной частицей). Эта логика биографического недоразумения, начинающаяся с имени, преследовала поэта во всем.
Родившийся в 1891 году, Нельдихен принадлежал к великому поэтическому поколению прямых наследников символизма (среди его ровесников, с погрешностью в два-три года, – Ахматова, Мандельштам, Маяковский, Пастернак, Цветаева), отказавшихся от внешних атрибутов этого движения, развенчавших его и тем самым придавших ему под иными лозунгами и определениями новое дыхание. В отличие от своих ровесников Нельдихен не участвовал в грандиозном акмеистическо-футуристическом карнавале 1910-х. Его первая книга “Ось” выходит лишь после октябрьского переворота, в 1919-м. Неумолимость недоразумений преследует поэта: Нельдихен выбирает для запоздавшего выхода в литературный свет “неподходящую тусовку”. Он вступает в третий “Цех поэтов”. Конечно же ему больше пристало бы сотрудничество с авангардистами, но с кем конкретно? Кубофутуристической “Гилеи” уже не существовало, “41°” оказался бы слишком радикален (к тому же Тифлис, где весело злодействовали Крученых, Терентьев и братья Зданевичи, был далеко), “ЛЕФ” требовал политической ангажированности. Итак, Нельдихен – в акмеистическом кругу. Акмеизма как такового уже нет, и рядом с правоверными гумилевцами Адамовичем, Оцупом, Одоевцевой, Г.Ивановым – такой “отдельный” поэт, как Константин Вагинов. Он “странен”, непривычен, его в этом кругу принято не понимать, уместным кажется говорить, как писал Ходасевич, что в “самой невнятице” его стихов “было что-то свое, она была как-то своеобразно окрашена”. То есть Вагинов – “темный”, непонятный, если угодно, неканонический поэт, но это поэт “высокий”, говорящий “странно” о вещах, в конечном счете “нестранных” для поэтической традиции.
          Напротив, Нельдихен – шут при дворе Поэзии, ему разрешено писать глупости. Одни ими восхищаются (Гумилев), другие пребывают в тяжелом недоумении (Ходасевич), но никто не сомневается в том, что это глупости. На каком-то поэтическом вечере, вспоминает Николай Чуковский, Гумилев “тяжеловесно” шутит: “Все великие поэты мира, существовавшие до сих пор, были умнейшими людьми своего времени… Будучи умными людьми, они, естественно, в своем творчестве изобразили мир таким, каким его видят умные люди. Но ведь умные люди – это только меньшинство человечества, а большинство состоит из дураков. До сих пор дураки не имели своих поэтов, и никогда еще мир не был изображен в поэзии таким, каким он представляется дураку. Но вот свершилось чудо – явился Нельдихен – поэт-дурак. И создал новую поэзию, до него неведомую – поэзию дураков”. Прелестная своей максимальной глухотой, эта шутка продолжается вполне серьезно и доброжелателями Нельдихена: “Стихи Нельдихена единственно плохие стихи в альманахах “Цеха Поэтов”, и этим они лучше всех других” (Лев Лунц), и зоилами: “Тот “я”, от имени которого изъяснялся Нельдихен, являл собою образчик отборного и законченного дурака, притом – дурака счастливого, торжествующего и беспредельно самодовольного” (Ходасевич). До невыносимости архетипичная ситуация, почти шекспировская по своему духу, объявлять поэта-экспериментатора идиотом. Конечно, вольно было современникам и Хлебникова, и обэриутов объявлять юродами, но с течением времени миф об этих поэтах обрел ореол возвышенности, с нельдихенским же мифом (сколь бы ускользающе призрачным ни было само его существование) такого не произошло и доселе.
          Меж тем Нельдихен вовсе не пример наивного автора. Он сознательный, рафинированный примитивист – это так, да и то не во всяком стихотворении. Насколько невнимательным надо быть, чтобы счесть за откровенную исповедь такие, к примеру, строки:

          Называя одно из лучших стихотворений “Искренность (Непринужденность)”, Нельдихен подмигивает читателю, посвящает его в заговор. До концептуализма – лет пятьдесят, а вопрос о грани между “своим” словом и словом персонажа ставится максимально заостренно:

          Нельдихен в соответствии с духом эпохи сочинял литературные манифесты. Прозванный скорее иронически, нежели всерьез, “русским Уитменом”, он и в самом деле ратовал за максимальное сближение стиха и прозы, за “литературный синтетизм”. Придумав то, что позже придумают конструктивисты, поэт тем самым перебежал дорогу Сельвинскому со товарищи. В кровавых (и метафорически, и в почти прямом смысле слова) литературных битвах конца 20-х Нельдихен не мог не проиграть: литературный одиночка (“Цех поэтов” к тому времени, разумеется, распался), он не мог рассчитывать на поддержку группы. Даже обэриуты, будучи маргиналами, могли позволить себе шум и скандал, поскольку на них работал механизм тусовки. Нельдихен был вытеснен не только из литературного процесса, но и фактически из истории культуры. Печатаясь как детский поэт и как автор речевок для красноармейцев, он постепенно уходил в тень, которая с неизбежным автоматизмом поглотила его вполне тривиальным способом: Нельдихен был арестован и погиб в 1942-м в заключении.
          Не пафос восстановления исторической справедливости (хотя справедливость и должна быть восстановлена), не эстетская любовь к второстепенным фигурам (хотя слишком часто фигуры, кажущиеся второстепенными, предстают при внимательном рассмотрении самыми яркими), но чистота звука во многих стихах Нельдихена заставляет писать сегодня о нем. Литературная история интереснее, когда представляешь ее живым организмом, а не перечнем дипломированных классиков. Именно поэтому в самом деле “хрестоматия не годится в настольные книги”.