На петлях ржавых не скрипят ворота,
И не блестит из-за прибрежных ив
Пруд, превратившийся в стоячее болото, —
Когда-то синевой сверкающий залив.

Заглохли цветники, и розы одичали,
В шиповник превратясь. Одни ползут вьюны,
Да высоко стоят кусты ивана-чая
У истлевающей разрушенной стены.

Где прежде дом стоял, трех поколений зритель,
Крапива разрослась на грудах кирпича...
Но в рощах, как и встарь, летает дух-хранитель,
Слова утешные мне на ухо шепча.

Зеленый, влажный мир! Когда-то заколдован
Ты предо мной лежал, и, к этим берегам
Магическою силою прикован,
Я гимны пел твоим богиням и богам!

Я взором пил лазурь в тени глухого сада,
Молясь на бабочек, на изумрудный мох...
Из каждого дупла смеялась мне дриада,
И в каждом всплеске волн я слышал нежный вздох.

Примолкли вы теперь, растительные души,
Ловившие меня в мгновенный плен...
Чем далее иду, тем диче все и глуше.
Трава доходит до колен.

И, устремляясь вверх от мусора и глины,
Как бы навек презревши прах,
Купают ели-исполины
Свои вершины в небесах.

Суровые друзья, вы верно сторожили
Приют семейных нег, искусства и наук,
Где мой отец, мой дед, уснувшие в могиле,
Страдали, мыслили — теперь идет их внук.

Иссякли родники, на месте роз — шиповник,
Одни лишь вы. остались те ж.
И на свиданье к вам пришел я, как любовник,
Под сумрак ваш, который вечно свеж.

Нетленна зелень вашей хвои.
И как слеза чиста прозрачная смола
На вековой коре. Крушенье роковое
Лишь ваша мощь пережила.

Так и в душе моей ни роз, ни струйной влаги,
Но из развалин, глины и песка,
Как вы, могучая и полная отваги,
Восходит мысль в лазурь, за облака.

Отбушевал пожар кровавый,
И на туманной полосе
Ты встал, как прежде величавый,
В твоей развенчанной красе.

Воспоминанье, ожиданье
Иных торжественных времен...
И двухвековое преданье
Лелеет твой могильный сон.

Здесь не гудят автомобили,
Навек затих военный гром,
И нежно золотятся шпили
На небе бледно-голубом.

Серебряный окутал иней
Твои решетки и сады.
Все та же четкость острых линий
И запах ветра и воды.

И пусть твой скиптр не блещет боле,
И смолк веселый шум двора, —
Ты дышишь весь железной волей
И устремленностью Петра.

Чернеют волны, ветер плачет,
Но самой бездны на краю
Твой Медный Всадник так же скачет,
Копытом придавив змею.

Над топью финского болота,
Во мраке северных пустынь,
Мерцает храмов позолота
И призрак мраморных богинь.

Как волны Стикса в мгле Эреба,
Нева не отражает звезд,
Но ангел указует в небо,
Над городом поднявши крест.

Нет, ты не проклят, не оставлен:
Ты ждешь, прекрасен и велик,
Когда пред миром будет явлен
России исполинский лик.

Взял умиравшую птицу я в руки,
Видел я трепет последний крыла,
Было в глазах выражение муки,
Свесив головку, она умерла.

Наземь сложив еще теплое тело,
Долго и молча смотрел я в тоске...
Небо сквозь ветви дерев голубело,
Облак недвижно застыл вдалеке.

Ветер над мертвою пел свои ласки,
Пух ее перьев слегка подымал,
И бесконечные милые сказки,
Старые сказки лесные шептал.

Листьями пахло гнилыми. В древесной
Выси ходил несмолкаемый свист.
Ярко желтея в лазури небесной,
Падал, кружился сорвавшийся лист.

Весна, и снег растаял в желобе.
Синеет небо. Вот взвились,
Летят серебряные голуби,
Пронзив улыбчивую высь.

Летите, белые! Мгновение —
И в небе ваш растает след.
Вам, вам — мое благословение,
Мой грустный, ласковый привет!

О, если б мог оставить тело я
И кануть в синей глубине!..
Летите, юные, летите, белые,
К благословенной стороне.

Колдует над полянами веселая весна,
А бабушка молитвенник читает у окна.

И незабудки нежные, в тени зеленых ив,
Смеются, глазки синие над озером склонив.

Земля под маргаритками, как в розовом снегу,
А девочка веселая играет на лугу.

Вся — маленькая, легкая, лазоревый глазок...
Заговорит, и кажется: воркует голубок.

Бежит из лесу к девочке знакомая семья.
“Ах, здравствуйте, голубчики, любимые друзья!

Лисичка-вертихвосточка, ты все еще жива?
А вы как зиму прожили, синичка и сова?

Ты, рыбка красноперая, не любящая зим,
Как весело ты хвостиком сверкаешь золотым!

Плыви скорее к берегу и жди у тростника,
Тебе я в грядках вырою большого червяка!”

И вскрикнула, и кинулась, откинув волоса,
И смех, как звон серебряный, под небом разлился.

А бабушка молитвенник читает сквозь очки,
Каштан склонил над окнами зеленые сучки.

Синичка, рыбка, совушка, примите мой поклон!
Должно быть, в детстве радостном я видел этот сон.

Я вижу гор шотландских властелина,
Я слышу лай веселых песьих свор.
Под месяцем, теней полна долина,
Летит Стюарт и грозный Мак-Айвор.

В тумане вереск. Мрачен разговор
Столетних елей. Плачет мандолина,
И шепчет ветр над урною: Алина!
О, темных парк жестокий приговор!

Но се алтарь. Клубится ладан густо.
Какая радость в слове Златоуста!
Выходит иерей из царских врат,

Ты говорил, а я тебе внимал.
Элладу ты явил в словах немногих:
И тишину ее холмов отлогих,
И рощ, где фавн под дубом задремал.

Когда б ты знал, как в сердце принимал
Я благостную нежность линий строгих.
Ты оживил напевы козлоногих
И спящих нимф, в тени, без покрывал.

И понял я, что там безвластно горе,
Что там пойму я все без дум и слов,
Где ласково соединяет море

Я оплету тебя змеями черных кос
И убаюкаю, склонивши на колени.
Мой дом известен всем в веселой Митилене,
Ложницы устланы покровами из роз.

Главу в грядущее мой памятник вознес.
Ты будешь славима, дитя, в пурпурной хлене,
Пока не отзвучат молитвы вожделений
И будет лирами благоухать Лесбос.

О девочка моя! цветок полуразвитый!
Я перелью в тебя мой нектар ядовитый.
Дай гиакинфы уст! ты вся — горящий снег,

И око томное улыбчиво и узко.
Я млею сладостью неутомимых нег,
Пьяна лобзанием и ароматом муска.

Жестокий лев зубов не изострит,
Спокойна лань среди дубрав Немей,
Из топких блат уже не свищут змеи,
И гидра травы кровью не багрит.

Но золотом в тени ветвей горит
Душистый плод. Прохладные аллеи
Уводят в тайный мрак, где — как лилеи —
Серебряные груди Гесперид.

Сверкает жемчуг, блещут хрисолиты
На поясе пурпурном Ипполиты.
Сколь сладок яд елея устных роз!

И пламя жжет, и слепнет взор от света.
Назад!.. Но плащ к моим костям прирос,
И рвется плоть, и вторит воплям Эта.

Весь день из рук не выпускав пилы,
Вдали соблазнов суетного мира,
Простой чернец, без церкви и без клира,
Молюсь в лесу, среди туманной мглы.

Заря зажгла сосновые стволы,
Запахло земляникой; стало сыро...
Звучи, звучи, вечерняя стихира
Под тихое жужжание пчелы.

Ветха фелонь, чуть тлеет ладан скудный.
Вдали сияют ризой изумрудной
Луга в благоухающих цветах,

Сиянье глаз твоих звездой горит,
О нимфа нежная! Не о тебе ли
Напевы я слагал в моем апреле?
Явилась ты, и лира говорит.

Гомер, Софокл и легкий Феокрит,
Ионии кифара и свирели
Авзонии тебя согласно пели,
Цветок весны, соперница харит.

И рифмами хочу я, как венками
Нарциссов, гиацинтов, лилий, роз,
Тебя венчать, царица первых грез

Охотник задержал нетерпеливый бег,
Внезапно позабыв о луке и олене.
Суля усталому пленительный ночлег,
Богиня ждет его на ложе томной лени.

Под поцелуями горят ее колени,
Как роза нежные и белые, как снег;
Струится с пояса источник вожделений,
Лобзаний золотых и потаенных нег.

Свивая с круглых плеч пурпуровую ризу,
Киприда падает в объятия Анхизу,
Ее обвившему, как цепкая лоза.

И плача от любви, с безумными мольбами,
Он жмет ее уста горящими губами,
Ее дыханье пьет и смотрит ей в глаза.

На золотом песке, у волн, в тени лавровой,
Две нимфы, белые, как снег, с отливом роз,
Сложили бережно прозрачные покровы
И гребни вынули из золотистых кос.

Климена нежная с Агавой чернобровой
Поплыли, обогнув береговой утес,
И ветер далеко веселый смех разнес,
Ему отозвались прибрежные дубровы.

И целый час слышны удары, крик и плеск.
Но солнце низится, умерив зной и блеск,
И девы стройные, подобные лилеям,

Выходят на песок, который так горяч,
Что им обжег ступни. Они играют в мяч,
Натершись розовым, блистательным елеем.

Твое лицо — запечатленный сад,
Где утренняя роза розовеет.
От лепестков полураскрытых веет,
Маня пчелу, медовый аромат.

И я пришел в цветущий вертоград,
Где райский плод сквозь зелени краснеет.
Ах, знал ли я, что для меня созреет
Румяных уст мускатный виноград?

Твои глаза впивая взором жадным
И ими пьян, как соком виноградным,
Припав к груди, я пью душистый вздох,